Виктор Звягинцев: «Мой зять Онопко – отличный парень»

«Спорт-Экспресс», 10.11.1993

Даже с поправкой на быстротечное время, меняющее наши представления о футбольных ценностях и приоритетах, он остается, по-моему, классическим образцом центрального защитника. Отважный, решительный, не обделенный природой статью атлета, Звягинцев был в своей штрафной площади полновластным хозяином. Точно знаю, что в середине 70-х у тренеров многих команд он шел нарасхват. И все же лучшие свои времена, как сам признается, пережил там, где все начиналось, – в донецком «Шахтере».

– Судя по перечню клубов в вашем футбольном досье, не скажешь, однако, что вы однолюб.

– Армейские команды брать во внимание не стоит. Они – как издержки судеб подавляющего, наверное, большинства «штатских» футболистов. Это называлось действительной военной службой.

– Вы серьезно считаете, будто попасть и закрепиться в основном составе ЦСКА – есть «издержка» в биографии молодого игрока?

– Разумеется, я был горд собой, когда выдержал конкуренцию в компании с Шестерневым, Капличным, Плахетко, Бабенко и отыграл сезон 1972 года в ЦСКА от звонка до звонка. И в олимпийскую сборную тогда впервые попал. И ключи от трехкомнатной квартиры в Москве на Звездном бульваре в руках держал. Но как только дотянул до дембеля – сразу рванул домой, в Донецк.

– Никогда об этом потом не пожалели?

– А что жалеть, если в «Шахтере» как раз такая замечательная бригада сколачивалась: Дегтярев, Дудинский, Славик Чанов, Володька Пьяных… Вскоре Старухин из Полтавы подъехал… Начинались звездные годы донецкой команды, и поводов для сожаления они не дали никому, кто в ней тогда играл.

– Тем не менее в конце 75-го вы оказались в Киеве. Почему?

– Во-первых, я спал и видел себя за рулем новенькой «двадцатьчетверки» – такое условие поставил перед руководством «Динамо». А во-вторых, сборная СССР в ту пору, как вы, вероятно, помните, почти на 100 процентов состояла из киевлян во главе с Лобановским и Базилевичем.

– Простите, я вас верно понял: «Волга» шла во-первых, а сборная – уже во-вторых?

– Именно так. Вас это смущает?

– Да как сказать… Во всяком случае, гимном нашего с вами поколения, кажется, было «прежде думай о Родине, а потом – о себе».

– Профессиональному футболисту с его коротким игровым веком сложно придерживаться этого песенного правила.

– Прижиться в киевском «Динамо», наверное, было нелегко?

– В общем-то нет. Ведь, еще будучи игроком «Шахтера», я как сборник большую часть времени проводил в кругу динамовцев, поэтому сезон 1976 года встретил в Киеве как нечто само собой разумеющееся.

– Сезон для киевлян, мягко сказать, неординарный…

– Разве только, для киевлян? Для всего нашего футбола, который оказался под гипнозом Лобановского и пошел у него на поводу. Все делалось так, как хотел Валерий Васильевич. Сломали привычный календарь, чтобы перейти на график «осень-весна». Освободили чемпиона страны от участия в весеннем первенстве. Неудачи в Кубке европейских чемпионов и отборочных соревнованиях к чемпионату Европы публично трактовались кок неизбежные жертвоприношения на пути к грядущему олимпийскому триумфу в Монреале.

– Что это было? Преднамеренный блеф?

– Ни в коем случае. Это была трагедия – и команды, которая действительно по квалификации игроков и своим потенциальным возможностям имела право считаться суперклубом, и ее главного тренера.

– Ну с футболистами, людьми всегда подневольными, допустим, понятно. Но Лобановский-то с неограниченной властью – его трагедия в чем?

– Мне представляется, что Валерий Васильевич, будучи прекрасным специалистом, стал жертвой излишней доверчивости. Слишком уж безоглядно уверовал он в Зеленцова с его КНГ, для которого мы, игроки, превратились в подопытных кроликов, сдававших тесты на выживаемость.

– Насколько я знаю, высокие тренировочные нагрузки всегда отличали киевское «Динамо» от других наших клубов. Тяжело в учении – легко в бою…

– В том-то и дело, что Зеленцов в 76-м все довел до абсурда: ответственные «бои» велись на фоне «учений» с нечеловеческими нагрузками. Помню, как одолели мы в 1/4 финала Кубка чемпионов «Сент-Этьен» на симферопольском стадионе и через две недели прилетели во Францию, на повторную встречу. Пока разместились, уставшие с дороги, в гостинице, звезды уже на небе зажглись. И вдруг – даже привычные, кажется, ко всему, ушам своим не поверили: «Всем взять форму – и на стадион!» Импресарио «Динамо», встречавший команду во Франции, за голову схватился: «Что вы делаете? Вы же играть приехали?» Через день как вареные по полю ходили, проиграли в дополнительное время – 0:3. «Сент-Этьен» в итоге Кубок взял. А мы вскоре опять обожглись – на сборной Чехословакии, которая выбила нас в 1/4 финала чемпионата Европы, а потом стала чемпионом континента.

– А почему не состоялся обещанный олимпийский триумф?

– Потому что к началу турнира в Монреале у всех киевских игроков созрело устойчивое отвращение к футболу. Мы были, как загнанные лошади после скачек по прериям. Ночью заснуть не всегда получалось – стук собственного сердца мешал… Групповой турнир еще как-то прошли, в четвертьфинале победу над Ираном вымучили (как раз в той игре я забил свой единственный гол за сборную), а дальше споткнулись на немцах из ГДР. Победу в матче за третье место над любителями из Бразилии при всем желании триумфом не назовешь. Особенно если вспомнить, чего все это стоило.

– Вокруг попытки «дворцового переворота» в киевском «Динамо», случившейся сразу по возвращении команды из Монреаля, ходило множество слухов, кривотолков. И одна из распространенных версий была такая: закоперщиком бунта выступил Звягинцев с его несносным характером.

– Что характер у меня не сахарный – это правда. Могу сказать, когда другой бы промолчал, кому угодно и что угодно в соответствии с собственными представлениями о справедливости. Но делать на этом основании из меня «главного заговорщика», право, глупо.

– И все же дыма без огня не бывает.

– Если иметь в виду стычку, которая произошла у меня с Лобановским еще в Монреале…

– На какой почве?

– Да на ровном месте – вот что смешно! Как-то все несерьезно, по-детски получилось. Спор вышел из-за самолета…

– ?!

– Ну выходили мы со стадиона после тренировки. Буряк, Блохин, Веремеев… Летит самолет, и кто-то из ребят, подняв глаза к небу, определил: «Боинг-737». Я возразил: «Нет, это 727-й полетел». И вдруг слышу сзади: «А ты закрой рот!» – зло так, с надрывом. Оборачиваюсь – Лобановский. Я – примирительно: «Васильич, но это же действительно 727-й, посмотрите – две турбины…» А он пуще прежнего: «Я же сказал: закрой свой рот!» Тут еще Базилевич что-то в унисон главному добавил. Не знаю, какая муха их укусила. Ну и прорвало меня на всю катушку… Речь выдал абсолютно непарламентскую. А закончил ее так: «Если вы хотите со мной поступить, как с Кипиани, – вот вам, не выйдет!»

– А как поступили с Кипиани?

– Да просто по-свински. За весь олимпийский турнир даже на минуту человека не выпустили. Хотя он был свежее всех нас, поскольку не тренировался «по Зеленцову», а в команде было немало травмированных, больных. Я впервые в жизни видел, как молодой сильный мужик, кумир и любимец миллионов болельщиков, плакал, словно ребенок. Стоял на балконе в олимпийской деревне – и во-о-от такие слезы из глаз…

– Лобановский ему не доверял?

– Не в этом дело. Беда Кипиани заключалась в том, что он оказался в команде против воли главного тренера. Говорили, Шеварднадзе, работавший тогда первым секретарем ЦК в Грузии, напрямую вышел в Москве на влиятельных людей, и буквально перед отъездом Дато оказался в команде. Воспрепятствовать этому Лобановский не мог – слишком большие верхи вмешались. Но уж на Олимпиаде он отыгрался сполна.

– Возвращение домой обошлось без цветов и маршей?

– Какие марши?! От нас ведь исключительно золота олимпийского ждали, а тут такой конфуз… Из Борисполя разъехались по домам раны зализывать. Я тайком в Донецк улетел, сказал Салькову, что в «Шахтер» возвращаюсь. Через два дня, которые дали на отдых, вернулся в Киев, позвонил Мише Фоменко, чтобы узнать, когда завтра отъезд на тренировку. Он про тренировку ни слова, но завтра в 9.00 просит быть у здания республиканского Спорткомитета. Чувствую, что-то тут не то. Набираю Лобановского, Базилевича – у них телефоны молчат. Назавтра еду к Спорткомитету. Жду неизвестно чего. Минут через пять Онищенко из-за кустов возникает. И объясняет, наконец, что тут без меня произошло. Оказывается, во время парной на базе в Конче-Заспа ребята договорились «сбросить» Лобановского. Вопрос поставили ребром: или он, или мы? Поэтому сегодня решили собраться у начальника управления футбола Фоминых, куда приглашен и спортивный министр Бака. Первым написал заявление Колотов. Потом еще 15 человек – по кругу…

– И дальше что?

– Это был вызов. И на следующий день нас собирают снова – теперь в присутствии начальства повыше: предсовмина республики Семичастного, секретаря украинского ЦК Погребняка Якова Петровича, всего динамовского генералитета. Поднимают каждого с одним вопросом: ты за смену руководства команды или против? Все говорят «за», и только Решко почему-то отступничает. (За что часом позже, когда мы вышли на улицу, получает от Онищенко звонкую оплеуху.) А вердикт высокое собрание вынесло такой: Базилевича и начальника команды Петрашевского освободить немедленно. Лобановского – «временно отстранить от руководства командой».

– Что это значит – временно?

– Чтобы убедить, наверное, и нас, и общественность, что без Валерия Васильевича – никуда. И этот расчет оправдался. Первый матч играем в Киеве против «Днепра» с Анатолием Кирилловичем Пузачем на тренерском месте. И сразу садимся в лужу – 1:3, кажется. Все. На этом мятеж бесславно погас. А вот выиграй мы – и эра Лобановского могла закончиться еще тогда, в августе 1976-го.

– Вам этого очень хотелось?

– Лично мне было уже все равно: так или иначе я возвращался в «Шахтер». Как и у многих футболистов, поработавших с Лобановским, у меня остались очень противоречивые ощущения. Тренер он, безусловно, от Бога, игровые занятия – это буйство фантазии, выдумки. Еще он хозяин своего слова, каких поискать. Коли уж Валерий Васильевич что-то пообещал – прочь сомнения, так оно и будет. Для команды, для ребят делал очень много, благо был вхож в самые высокие киевские кабинеты, вплоть до Щербицкого. Все это – на одной чаше весов. А на другой – болезненная амбициозность, доведенное до крайности упрямство… Наверное, как у всякой незаурядной личности, его недостатки и были продолжением его достоинств.

– Как вы с ним расстались?

– Очень корректно и, по-моему, без взаимных обид. Недели через две после бунта на корабле Валерий Васильевич пригласил меня и сказал: «Ты сам, наверное, понимаешь, что мы должны расстаться. Зарплату можешь получать у нас до конца сезона, но как игрок ты мне не нужен». Я поблагодарил Лобановского за все, что он для меня сделал.

– В сборную вас больше не привлекали?

– Почему же? Последний раз футболку с буквами СССР я надевал 9 мая 1980 года в Ростоке, где сыграли с командой ГДР – 2:2.

– При вашей привязанности к «Шахтеру», которую вы ненавязчиво, но постоянно декларируете, не очень понятно, что побудило вас в 29 лет – для защитника это еще не вечер – вдруг податься в «Таврию»?

– Дело не в «Таврии». Это мог быть, скажем, и запорожский «Металлург», куда настойчиво звали. Просто в 1980 году я как-то неуютно почувствовал себя в «Шахтере». Прилетаем на игру в Баку, а Носов, наш главный, вдруг говорит: «Витя, ты сегодня посидишь в запасе». А я абсолютно здоров, и в нормальной форме. В следующем туре опять ставят в основу, как ни в чем не бывало. Но проходит еще несколько дней – снова в запасе. Что за чертовщина понять не могу.

– Так и не поняли?

– Поскольку в общий «курс на омоложение», взятый тогда главным тренером, эти метаморфозы со мной все-таки неважно укладывались, я пришел к выводу, что в очередной раз страдаю за свою несдержанность, свой «вражий» язык.

– То есть?

– Футбол был тогда партийным видом, а «Шахтер» курировал секретарь Донецкого обкома партии по идеологии Ерхов. Приезжает он однажды на базу и начинает нас воспитывать: «Вот я, – говорит, – секретарь обкома, а зарабатываю меньше, чем футболист. Почему же вы так плохо играете?» Ну промолчи я, как все! Так нет же, какой-то черт за язык опять потянул: «Геннадий Петрович, – обращаюсь я к Ерхову, – а давайте хотя бы на месяц поменяемся с вами местами: я поработаю секретарем обкома за вашу зарплату, а вы – центральным защитником за мою». После этого, видимо, наивно было рассчитывать на беспроблемную жизнь в «Шахтере».

– Давайте поговорим о вашем знаменитом теперь на весь футбольный мир зяте – Викторе Онопко.

– Боюсь, получится не очень скромно. Потому что как футболист я не перестаю восторгаться его игрой, но как тесть должен, наверное, проявлять строгость и сдержанность в оценках (смеется).

– Не волнуйтесь, вас поймут правильно. Тем более что никаких заслуг тестя в успехах зятя, скорее всего, нет. Или я ошибаюсь?

– Конечно, слишком уж активное участие в футбольном становлении Виктора я принимать не мог. И все же некоторое влияние, смею думать, оказал. Онопко с юных лет считался универсальным игроком. Однако это ценное в принципе качество оборачивалось против него же. Где его только не пробовали: и в атаке, и на краю обороны, и в середине поля… Естественно, парень терялся, психовал, чувствовал себя неуверенно. Перед последним чемпионатом СССР в 1991 году я сказал Яремченко, что, по-моему, Виктор – прирожденный центральный защитник современной формации. В отборе цепок, как клещ, сыграть наверху – нет проблем, неожиданно выдвинуться из глубины и поддержать атаку – тоже пожалуйста. Как видите, я не ошибся.

– Вы ожидали от него столь стремительного взлета в «Спартаке»?

– Во всяком случае, слишком удивлен не был. С его одаренностью, одержимостью футболом и профессиональным отношением к делу иное развитие событий представлялось маловероятным.