Человек без локтей

«Физкультура и спорт», 01.05.2013

Уважаемая редакция!

Иногда Эдуарда Стрельцова называют – «русский Пеле». И сравнение это правомерно: ведь в футбол они играли лучше всех еще с юных лет, когда Стрельцов в составе сборной СССР стал олимпийским чемпионом, а спустя два года сборная Бразилии, к которой дебютировал тогда Пеле, выиграла чемпионам мира. И как жаль, что путь Стрельцова в футболе был оборван на целых семь лет, но он всё равно вернулся в свое родное «Торпедо» и в сборную страны. Очень хотелось бы, чтобы вы еще раз вспомнили на страницах «ФиС» об этом замечательном футболисте.

Федор Сергеевич СЛОНОВ, Санкт-Петербург

Александр Нилин – замечательный русский прозаик, который много пишет о спорте. Герои его книг действительно способны научить очень многому: Эдуард Стрельцов, Константин Бесков, Валерий Воронин, Валерий Брумель, Михаил Таль, братья Старостины…

Памятник у ворот стадиона имени Стрельцова – не футболисту. И уж никак не жертве – Эдик не позволил сделать из себя жертву тем, что не перестал быть футболистам.

Уникальность изваяния чудится мне в том, что на пьедестал взошел человек, сумевший прожить жизнь без помощи локтей – никого на своем пути не оттолкнул и не оттиснув.

Всем (ну не всем, но многим) известны типы национальных характеров, обнаруженных классиками русской литературы. Читай «Мертвые души» или вспомни, например, Обломова – недавно, кстати, отметили двухсотлетие Ивана Гончарова. Но есть, по-моему, смысл задержаться и на характере, предложенном миру отечественным футболом. Правда, из-за особенностей судьбы (о которой и намереваюсь здесь напомнить) Эдуарда Стрельцова зарубежный зритель мало знает этого великого русского футболиста – на международной арене игрок московского «Торпедо» и сборной страны выступал реже, чем нам, его современникам, хотелось бы. И мне не столько даже жаль, что сборная СССР, сыгравшая на трех чемпионатах мира без Стрельцова, не добилась того, чего наверняка достигла, будь в ее составе Эдуард, сколько обидно, что иностранным ценителям футбола не открылась та Россия, что интерпретирована через характер главного на все времена форварда нашей страны.

Я познакомился со Стрельцовым, когда ему минуло 27 лет, и приятельствовал с ним до конца жизни Эдуарда – он умер через день после своего пятидесятитрехлетия. То есть мы были знакомы половину его жизни. Близость нашего знакомства обусловлена работой над книгой мемуаров Стрельцова, и о некоторых чертах Эдика (как звала своего любимого футболиста вся страна), мне кажется, я могу судить с достаточной долей вероятности. Нет больше в мире футболиста, прожившего за свою спортивную карьеру две жизни игрока, как случилось это с Эдуардом Стрельцовым. Каждый пропущенный в большом спорте сезон (а то и месяц-другой) ставит под сомнение дальнейшую карьеру атлета. Стрельцов пропустил шесть с половиной сезонов – и всё равно вышел на свой уровень. Когда его признали лучшим игроком за 1967 год (через три, выходит, сезона после возвращения в футбол), легендарный Андрей Старостин заметил: «Одно из двух – или футбол остановился в своем развитии, или Эдик действительно гений».

Через год, уже тридцатилетним, Эдик снова был признан футболистом №1 СССР. Вроде бы самая пора сказать о причине, вынудившей форварда взять столь катастрофическую паузу в игре? Однако размышления о случившемся с Эдуардом весной 58-го года, за несколько дней до начала мирового чемпионата в Швеции, всё чаще отвлекает людей, не заставших игрока на поле, от сути явления – и для них масштаб самого присутствия в футболе заслонен бывает скандальной хроникой. Поэтому вижу первостепенной своей задачей сначала представить – по мере, конечно, моих возможностей – футбольный портрет Стрельцова, а об инциденте 24 мая 1958, повторяю, года рассказать позднее.

К моменту нашего со Стрельцовым знакомства за ним кроме почти семилетней паузы была небывало ранняя слава, четыре с половиной сезона, один другого громче, олимпийская победа и серебряная медаль внутреннего чемпионата. Я тогдашний – сначала школьник, затем студент-первокурсник – ни под каким видом не мог претендовать на личное с ним знакомство. Но я был свидетелем его подвигов на поле футбола, а круг таких свидетелей за более чем полвека сузился почти до полного их отсутствия.

Эдик – сын фронтовика. В 43-м году отец Стрельцова приезжал с фронта на побывку. Его сопровождал ординарец. С четырьмя классами образования, столяр с завода «Фрезер» Стрельцов-старший уходил на войну рядовым – и стал офицером разведки. «Отец у тебя везучий, – объяснял Эдику ординарец, – столько языков на себе притащил, а на самом ни одной царапины…»

Этот же ординарец сообщил зачем-то матери Эдуарда Софье Фроловне, что у отца на фронте есть женщина, и мать написала отцу, чтобы домой не возвращался. Первая жена Стрельцова-младшего, Алла, считала причиной всех бед своего непутевого супруга безотцовщину. За всю послевоенную жизнь Эдик увидел отца лишь однажды – уже семнадцатилетним игроком команды мастеров – в Ильинке, когда хоронили деда, работавшего на «Фрезере» фрезеровщиком. И там же, после поминок, на ровном месте возник конфликт. Кто-то полез на Стрельцова-старшего с топором. Сын, здоровый парень, испугался: псих этот топором может убить папу. «Что ты, сынок, – успокоил его отец, – дай мне его топор…» И отобрав у психа топор, закурил. Эдик «с до войны» помнил, что, справившись с какой-либо экстремальной ситуацией, отец всегда спокойно закуривал. На обложке мемуаров Стрельцова великий футболист изображен был с зажженной сигаретой. И многие тогда ханжески возмущались: какой пример молодежи – спортсмен курит… Софья Фроловна считала, что Эдик – «вылитая я». Но Эдику хотелось быть похожим на отца. «Я и похож», – говорил он мне, – только у него вот волосы сохранились».

Стрельцов-младший рано полысел. Софья Фроловна в нестарые еще годы перенесла инфаркт, болела астмой, Получила инвалидность, но работала – сначала в детском саду, потом на «Фрезере». И Эдик после семилетки не только играл в футбол за команду завода, но и был слесарем-лекальщиком. Сам он, однако, разговоров о бедном детстве избегал. Может быть, оттого, что, когда касался он мельком в беседах со мною для книги своего детства, жил уже Стрельцов, по советским меркам, очень хорошо – и не в его характере было вспоминать о плохом иначе, как с юмором.

В детской команде «Фрезера» он был самым маленьким по росту, но играл центрального нападающего почти в той же манере, что и потом за мастеров. За одно лето – 49-го года – он вырос сразу на 13 сантиметров – и совсем мальчишкой стал выступать за мужскую команду завода. Когда после игры взрослые футболисты собирались в кафе, Эдика кормили, совали в кулак три рубля на мороженное – и поскорее отсылали: «Иди гуляй, нечего тебе взрослые разговоры слушать». И он уходил от них безо всяких обид и сожаления -– вне футбольного поля у него ничего с ними общего не было. Он ехал из Перова, где жил с матерью, в Москву, на стадион «Динамо» часа по четыре отстаивал за билетом – школьным, самым дешевым. Быстрее, чем возможно вообразить, он – ему едва минуло шестнадцать – оказался среди тех мастеров футбола, на которых еще вчера смотрел с трибун.

В команде мастеров «Торпедо» большинство игроков были старше Эдика Стрельцова годами едва ли не на столько же, на сколько мужики завода «Фрезер», с которыми играл он мальчишкой. Но разница в отношениях со старшими оказалась прямо противоположной. Эдуард сразу же нашел полное понимание с другим молодым талантом – с Валентином Ивановым, и в команде, можно сказать, установилась дедовщина наоборот – тренеры «Торпедо» считались теперь в первую очередь с двумя молодыми лидерами команды. Стрельцов с Ивановым поднимали команду на новый уровень. «Торпедо» всегда считали командой со своим стилем и не робевшей перед клубами-чемпионами. Но, побеждая «Спартак» или «Динамо» в отдельных матчах, команда московского автозавода сама на первенство не претендовала. С приходом игрока стрельцовского масштаба ситуация коренным образом менялась – при двадцатилетнем Эдуарде в амплуа центра нападения сезон 57-го года «Торпедо» закончило на втором месте. Желая утихомирить восторги болельщиков, вызванные игрой Эдуарда, пресса в один голос твердила, что ранняя слава портит талантливейшего из футболистов, ему приписывали зазнайство – самый страшный грех для советского героя (смотрите кинофильмы тех лет, они до сих пор в репертуаре телевидения), а в связи с критикой торпедовского фаворита и возник, кстати, диагноз «звездная болезнь». Но почему никто не сказал тогда про тяжесть лидерства на восемнадцатилетних плечах, лидерства особенно трудного для Стрельцова по его душевному складу? Перегрузки премьерства и лидерства для юного существа, не созданного ни верховодить, ни подавлять чью-либо волю, склонного, наоборот, поддаваться любому влиянию, быть ведомым, управляемым и безотказным, осложнили жизнь Стрельцова с первых шагов, которые у него несравненно лучше получались на траве футбольного поля, чем на почве вне футбольного быта. Общительный и безудержно компанейский парень, он не признавал дистанций между людьми – и принятой в любом сообществе субординации. На поле он не знал себе равных в раскованности – в той внутренней свободе, которой всю жизнь он интуитивно руководствовался. И в самых незадавшихся ему играх он всё равно этой свободы не утрачивал – ждал (в иных случаях и напрасно), что снизойдет на него свыше, и он заиграет адекватно своим возможностям. С такой же свободой Эдик пытался прожить и обыденную жизнь, надеялся и в общежитии на такое же, как на поле и на трибунах, всепрощение за промахи, которые искупал мигом вдохновения. И конечно же, со своей свободой он обречен был на неприятности и несчастья. Он извинял себе пренебрежение спортивным режимом – ради всё той же свободы, но уж вне футбольного поля, – лучше других представляя, каким талантом одарен. Бывают, разумеется, случаи, когда пьющий человек обманывается, излишне положившись на природный дар. Но Стрельцов пострадал, не дар свой переоценив, а только добрые к себе чувства. Законы игры нарушались им ради законов, писанных для него одного, – он подчинялся по-настоящему только зову собственной игроцкой природы, с чем в итоге всем пришлось смириться. Он принимал, например, мяч на своей половине поля – и весь стадион вставал со своих мест в предвкушении ответственного индивидуального решения – Эдик мог сыграть гениально от первой до последней минуты. Но в следующей игре, а нередко и в нескольких играх подряд Стрельцов бывал никаким, нулевым, как говорят спортсмены. В матче он демонстративно не принимал участия, выглядел на поле лишним человеком. Трибуны негодовали, однако негодовали дежурно, суеверно, я бы сказал. Все же знали, что единственным фантастически остроумным ходом даже на последней минуте игры Эдик может совершить невозможное – и 89 минут бездеятельности ему простятся. От него ведь и не ждали правильной игры – ждали чуда. И когда чудо совершалось, впечатление от случившегося надолго заряжало зрителей бесконечностью терпения.

Сам Стрельцов объяснял: «Я часто заставал защитников врасплох, – значит, бывала польза от того, что я на поле чудил? А всё равно потом твердили: лень, поза… Возможно… Но из такой вот лени или позы я нередко выскакивал, как из засады. Не все знали – а зачем признаваться в этом, пока играл? – у меня плоскостопие. После тяжелой игры шаг лишний сделать больно. И кроссы бегать в предсезонный период я избегал. Хорошо отыграть матч мог только в найденном для себя режиме – и не готовый вроде бы лучшим образом играл часто лучше, чем перетренированный. В игре я искал момент, то есть находил такие ситуации, в которых мое непременное участие только и могло привести к голу. А за мячом, с которым не видел возможности что-либо конкретное сделать, я и не бежал, как бы трибуны ни сердились. Но за тем мячом, с которым знал, что сделаю для необходимого в игре поворота, для внезапного хода, я уж бежал, своих бедных ног не жалея, и к такому мячу редко опаздывал – всё, что казалось мне возможным сделать на поле, старался сделать на совесть. Мои партнеры меньше на меня обижались, чем сидевшие на трибунах специалисты и зрители. Правда, и партнеры не всегда меня понимали. Но я на них в обиде не бывал. Иногда только сердился. Но про себя. Ругать партнеров никогда не мог себе позволить».

…Юного Стрельцова на самых первых порах по недомыслию спешили объявить тараном. Однако таранил он оборону по-особому – с небывалой чуткостью для подобного гиганта (по физическим данным) и былинного богатыря (по восприятию футбольной реальности), с пониманием ситуации для привлечения к соучастию в ней партнеров, – он многое, а чаще вообще всё брал на себя, но и от партнеров успевал взять всё то, что считал полезным для развития атаки. Мощь – слишком общее слово для выражения стрельцовской индивидуальности в сезонах первого пришествия Эдуарда. Но на впечатлении от этой мощи, скорее всего отвлекающей от прочих достоинств, сделавших игрока Стрельцова великим, всё равно сходятся все, кто видел Эдика и берется характеризовать его преимущества перед всеми и в самой ранней стадии признания.

А вот во второе – через семь лет, напомню, – свое пришествие в большой футбол Стрельцов восхищал уже прежде всего мыслью – остроумием мгновенно принимаемых решений. В заключении – вот я и проговорился, не назвав еще причину случившейся с ним беды, – вопреки ходившим слухам, что Стрельцов там только и делает, что играет в футбол, касался мяча за колючей проволокой Эдуард лишь эпизодически. Накрученный недоброжелателями Хрущев велел в запальчивости использовать проштрафившегося футболиста на тяжелых работах. Губить на лесоповале национального героя никто из лагерного начальства всё же не соглашался. Но сильно облегчить жизнь Стрельцова в заключении никто не осмелился. Правда, незадолго до освобождения он работал некоторое время библиотекарем, однако и в шахту – для сокращения сроков отсидки – спускаться ему пришлось, где и схватил он дозу радиации, укоротившей ему жизнь. Врачей-онкологов в клинике на Каширке он постеснялся предупредить перед лечебным облучением про полученную ранее дозу, как и не рассказал им, что играл матч за ветеранов в районе Чернобыля сразу после катастрофы.

Вернулся из заключения Стрельцов в 63-м, а выступать за команду мастеров ему разрешили только через два года, когда и у самых горячих поклонников Эдуарда стало закрадываться подозрение, сможет ли он выступить на былом своем уровне – боялись разочарования. Правда, Москва ломилась на матчи Стрельцова, выступавшего за клубную команду «Торпедо». Но за клубные команды играли футболисты, уже сошедшие, и та молодежь, что не попадала даже в дублирующие составы команд мастеров. Многие из нас наверняка предпочли бы вариант, когда оставался бы он в поддерживаемом памятью мифе, чем выглядеть ему на поле не тем Стрельцовым, каким видели мы его когда-то. Не все, кстати, в должной мере оценили вернувшегося Стрельцова. Но и я не одинок в убеждении, что футбольная гениальность Эдика как раз и проявилась в его второй жизни игрока.

За время отсутствия Стрельцова прошли два чемпионата мира, третий – при нем, но уже вернувшего форму Эдика в Лондон не пустили, человек, отбывший срок заключения, не должен был выезжать за границу (впрочем, Стрельцова вскоре после чемпионата всё же сделали выездным). Каждый мировой чемпионат вносил в футбол нечто новое – сменились три тактические схемы. А Эдуард, не смотревший столько лет даже матчей внутреннего календаря, словно и не заметил никаких изменений – играл по-прежнему в сочиняемую им сиюминутно игру. Стрельцов успел стать чемпионом СССР и обладателем Кубка, лучшим в стране игроком, он сыграл и с десяток с лишним раз за сборную, но в международных турнирах, которые бы увидел весь мир, Эдуард так и не выступил. За победу сборной СССР на Олимпиаде-56 в Мельбурне девятнадцатилетний Эдик стал заслуженным мастером спорта и кавалером ордена «Знак Почета».

Знаменитый партийный фельетонист (большой, между прочим, любитель футбола, но болевший не за «Торпедо», а за «Динамо») иронизировал в своем фельетоне, что даже великую балерину Галину Уланову в 19 лет орденами не награждали. Стрельцова в ту пору критиковали в газетах постоянно, но за поведение в быту, разумеется, а не за футбол – играл он всё лучше и лучше. Ему предсказывали триумф на грядущем чемпионате мира в Стокгольме – сезон 58-го он начал увереннее, чем все предыдущие. Бывает, однако, что вошедший в оптимальную форму спортсмен теряет чувство опасности. Стрельцову бы после всех нотаций фельетониста «Комсомольской правды» следовало быть на людях тише воды, ниже травы. Но после примерки костюмов, сшитых для поездки на чемпионат, Эдик рискнул провести вторую половину дня на пикнике с партнерами по сборной – футболистами «Спартака» (Стрельцов с детства и всю жизнь болел за «Спартак») и, само собой, с девушками, которых видел впервые. И вот за считанные дни до отбытия на чемпионат прокатился по Москве слух, что Эдуард Стрельцов обвинен в изнасиловании – и никуда не едет.

Прошло более полувека – и тома можно собрать из всяких-разных высказываний, соображений, домыслов, да и документов по «делу Стрельцова». И сам я в книге о Стрельцове (серия «Жизнь замечательных людей») множество страниц отвел и попытке воссоздать обстановку, в которой, как однажды высказался на банкете после вручения «Торпедо» чемпионских медалей за сезон 65-го года сам Стрельцов «случился этот случай», и своим рассуждениям на этот счет. Едва ли не все, кто брался комментировать «этот случай» – и тогда, когда всё только-только случилось, и долгие годы спустя, – безоговорочно или почти безоговорочно становились на сторону Стрельцова и вполне резонно замечали, что ни доложи – причем незамедлительно – стрельцовские недоброжелатели о казусе с футболистом на самые верха, ни разлейся при полученном сообщении желчь у Хрущева, делу об изнасиловании ходу бы не дали (тем более что потерпевшая забрала свое заявление обратно и на каре Эдика совершенно не настаивала). Ничего тем не менее изменить в происшедшем полвека назад нельзя.

История эта не красит советскую власть, ее суд и руководителя государства. Вместе с тем не красит она и великого Стрельцова, пусть, по моему разумению, сделав чудовищную глупость, подлости, которую бы можно квалифицировать, как преступление, он всё же не совершал – и подобной суровости приговора не заслуживал. Но без жертвенной платы за всё, что дано ему от Бога, в судьбе его ни время, ни Россия с такой метафорической определенностью и не выразились бы.