Феномен Боброва

«Футбол», 12.2012

Исполнилось 90 лет со дня рождения великого Всеволода Боброва

Юбилей игрока никогда не принадлежит только ему одному. Точно так же, как и победы в матчах. Об этом сказал Ди Стефано: «Я не боксер, а всего лишь один из игроков в команде, и все, кто был рядом, – соавторы». Всеволод Бобров, которому 1 декабря исполнилось бы 90 лет, на траве и на льду делал все возможное и невозможное, чтобы раствориться среди соавторов, поймать момент и начать свой фамильный прорыв к чужим воротам. Прорыв, вдохновивший Евтушенко назвать нынешнего юбиляра «Шаляпиным русского футбола, Гагариным шайбы на Руси».

Лев Филатов вспоминает: «Когда, прочитав вслух свое стихотворение, посвященное Боброву, он отдал листки мне, я, пробегая их глазами, вдруг наткнулся второй раз на слово «гений», а потом оно появилось еще раз… Женя заметил, что я «торможу», и спросил: «Что?» Слова такого высокого звучания и смысла выигрывают от редкого употребления. И, наверное, я сказал бы об этом. Но «Бобер», ради которого мы некогда ходили вместе с Евтушенко на «Динамо», встал перед глазами таким, каким он был, и я ответил: «Нет, ничего…»

Был еще один разговор по тому же поводу. Борис Андреевич Аркадьев, произносивший у нас в редакции один из своих чудесных, неторопливых монологов, вдруг сказал: «Если было бы уместно спортсмена назвать гением, то я предложил бы Боброва…»

С улицы, из-за ограды московского стадиона «Динамо», в проеме между восточной и северной трибунами были видны полосатые штанги футбольных ворот. Послевоенным мальчишкой я подолгу простаивал здесь у ограды, смотрел на крохотный кусочек поля и считал дни – сколько же их еще осталось до майских праздников, когда в Москве и в других городах по традиции начинался чемпионат страны.

И потом не было, казалось, большего счастья, чем всеми правдами и неправдами, купив школьный двухрублевый билет на «восток», наслаждаться игрой тех, с кем даже и в мечтах не грезилось когда-нибудь познакомиться. И вот спустя много-много лет я живу в одном гостиничном номере с «Тигром» Хомичем, ставшим «фоторём», а он рассказывает о том, как, работая на чемпионате мира в Мексике, на тренировке нашей сборной встал в ворота. «Бейте, – говорю нашим, – по неподвижному мячу с линии штрафной площади две серии по двадцать ударов. Если в каждой серии по пять мячей забьете, я проиграл, если нет, – мой выигрыш». Поспорили. И что же? Так и не забили мне они свои пять мячей…» 

Я спросил у Хомича: «Ну а, допустим, били бы вам Григорий Федотов, Всеволод Бобров, Сергей Соловьев, Константин Бесков, Василий Карцев… Каков был бы результат?» – «Они бы отличились! Взыграл бы сразу дух соревнования. Уступить, оплошать? Да ни за что!»

Конечно, все они гиганты-бессребреники отечественного футбола. Игроки-соавторы победного турне в Великобританию в 1945-м, олимпийского золота в Мельбурне, привезенного домой первого Кубка Европы из Парижа. И несть числа воспоминаниям, документам, идеализации имен, ставших нарицательными вплоть до наших дней. А то и спекуляциям на имени того же Боброва в годы его близости с сыном вождя всех народов.

Этой спекуляции дал справедливую оценку Александр Нилин в своем журнальном очерке пятнадцатилетней давности о Боброве: «…сделали картину о дружбе генерала Василия Сталина с футболистом Всеволодом Бобровым. Сюжет завидно замечательный, и нет у меня сомнений, что к нему еще вернутся, но уже на уровне, которого этот сюжет заслуживает. Пока же – туфта, несмотря на великолепного Стеклова в роли сына вождя. Боброва же в фильме вовсе нет, и не потому совсем, что Щербаков из МХАТа менее талантлив. Просто роль ему вообще не написана. Авторы в Боброве и не попытались разобраться. Приложили к политическому колориту некоторые общеизвестные факты биографии – и тем ограничились».

Хочется привести в этих юбилейных заметках, собранных мной из разных источников и наиболее поразивших меня, как поражал в детстве и юности увиденный своими глазами действующий Бобров, свидетельства его одноклубников – в футболе и в хоккее, – каким он был в игре, на тренировках, в обыденной жизни. Впрочем, он оставался самим собой и перейдя на тренерскую работу.

Вот как рассказывал об этом Николай Пучков, вратарь хоккейной команды ВВС: «Три года я наблюдал Василия Иосифовича Сталина, часто видел его на играх, установках. Ничего плохого о нем не помню, помню только хорошее… Вот, например, идет установка на очередную игру. Сидит играющий тренер Бобров. Но начинает Василий Сталин. «Сегодня играем с Тарасовым, так. Давай запутаем его. Вперед выдвинем Виноградова, а Бабича – назад. Если же Боброва назад, Тарас все равно не поверит, так?» Бобров уставился в пространство, все молчат. Тогда Василий Сталин посмотрит вокруг, обведет каждого глазами, потом к Всеволоду: «Что, хреновину нагородил, да? Ну, тогда давай ты».

Виртуозное умение Боброва совершать свои результативные прорывы Лев Филатов сравнивал с чутьем фарватера лоцманом. В игре он окликал партнеров в основном возгласами «А!» или «Дай!», требуя мяч на подступах к чужим воротам. Валентин Николаев рассказывал мне, что установку от Аркадьева он получал всегда одну и ту же: «Валя, смотри, где Сева». А сам Сева обычно стоял под крики зрителей «Бобра с поля!». В этих криках был не протест, а нетерпение увидеть проявление, может быть, самой сути футбола – одновременно мига зарождения и появления на свет гола, как росчерка молнии на поле, и затем обвального грома трибун. И вот этот фокус Бобров брал почти исключительно на себя.

Якушин называл его «забивалой» – высшее мерило оценки форварда Хитрым Михеем.

Хотя однажды мне довелось услышать от Михаила Иосифовича очень любопытный ответ на мой дилетантский вопрос: мол, каким непостижимым образом в упомянутом турне в Великобританию динамовцам под его руководством удалось победить сильнейший клуб Уэльса «Кардифф Сити» с астрономическим счетом – 10:1? Якушин тогда сказал: «Первые упорные пятнадцать минут они еще как-то пытались разобраться, что к чему. В дальнейшем мы их завертели, затерзали, играли вперебежку, с перемещениями, всякий пас был точным, поле отличным, а это удовольствие – играть на отличном поле. В перерыве у меня произошел разговор с Бобровым: «Сева, – говорю ему, – если ты хочешь играть, давай играй так, как наши играют. А если хочешь себя показать, тогда ты не нужен». Сказал так потому, что он ходил по полю барином, ждал, что остальные будут на него играть, а он будет завершать атаки. «Хорошо, Михаил Иосифович, я понял» – «Ну вот, тогда давай играй». Бобров не нужен был в той игре, можно было обойтись и без него, поэтому я так с ним и разговаривал».

«Севка – страшный человек, – говорил динамовский нападающий Василий Трофимов. – Всех всегда подминал под себя. Отдай ему мяч – и только». То же самое и в хоккее, особенно в русском, еще до появления у нас в стране шайбы. Иногда подъезжал к своим воротам, забирал плетеный мячик и совершал прорыв через все ледяное поле, обыграв на пути почти всех соперников с чужим вратарем в придачу. Подобную картину довелось увидеть и мне, правда, не помню в каком году. Тогда ему было под пятьдесят или уже за «полтинник», встречались ветераны на превратившемся в каток центральном поле стадиона «Динамо». Известие о том, что Бобров примет участие в матче «русачей», быстро распространилось по Москве, южная трибуна оказалась почти заполненной. И Всеволод Михайлович по-бобровски отблагодарил болельщиков – забил девять из десяти голов своей команды!

А как он был щедр, отзывчив на любые просьбы своих близких, друзей, знакомых и совсем не знакомых ему людей. Об этом в воспоминаниях о Боброве говорят все его знавшие или хотя бы раз встречавшиеся с ним люди. Но я выделю из этих признаний одно, косвенное – коротенькое рассуждение всю жизнь болевшего за армейский клуб поэта Константина Ваншенкина: «Я обрадовался, услыхав, что Юрий Власов любил больше всех в спорте Боброва. Казалось, что бы их могло сближать, кроме того, что оба большие спортсмены? Власов же совсем другой – и в своей внутренней сосредоточенности, и в интересах вне спорта. Однако привлекала, видимо, открытость, душевность Боброва…»

В начале 1970-х Валентин Бубукин поделился со мной историей своего дебюта в ВВС, когда за летчиков после ухода из ЦСКА выступал Бобров. Передаю эту историю своими словами, как записал тогда же в блокнот.

Бубукин играл за юношей «Крыльев Советов» на первенство Москвы и забивал в каждой игре так много мячей, что его заметили и решили сразу испытать в команде мастеров ВВС. Но приглашение на весенний сбор велели до поры держать в тайне. «Если скажешь кому – тот поедет, а ты останешься», – предупредили юнца.

Бубукин сохранил тайну, однако на сборах оказалось еще три десятка претендентов, и отсев предстоял грандиозный. Паренькам удалось узнать, что оставят только тех, кто будет назван в списке дублирующего состава перед первой контрольной игрой. И вот зачитывают список дубля. Фамилии Бубукина в нем нет. Страшные минуты. Значит, не подошел, напрасно хранил тайну, и вообще лучше бы этой поездки на сборы совсем не было.

Называют основной состав, и вдруг после фамилии Боброва… «Бубукин». Дрожь в коленях и неверие своему счастью. Теперь не отдашь точный пас – иди пылить, да не в дубль, а куда подальше!

Острый момент. Бобров играет в «стенку» с Бубукиным. Мяч нужно немедленно отдать, но Валентин делает ложное движение и, минуя сместившегося к Боброву защитника, выходит на ворота. Удар – штанга! Отскочивший от нее мяч успевает переправить в сетку Всеволод Михайлович… При разборе игры под общий смех он грозно разводил руками: «Решил меня для своего финта использовать… А ведь правильно поступил!»

Завершал Бобров футбольные подвиги в столичном «Спартаке» образца 1953 года. О том, как это происходило в Киеве, поведал в мемуарах Никита Симонян: «Против Боброва играл центральный защитник Лерман – очень жесткий игрок, я бы не побоялся сказать жестокий. В один из моментов на правом фланге у боковой бровки он так принял Боброва на корпус, что тот вылетел на беговую дорожку.

Дорожки в то время были гаревые, и Сева, не успев сгруппироваться, упал, сильно ободрав плечо и лицо. Вскочил. Будучи человеком обидчивым, – а тут не только обида, но и боль жуткая, – обругал защитника. Но, разрядившись, снова бросился в бой.

В первой половине игра у него не шла, а вот во второй, разозлившись на хамскую выходку Лермана, он буквально начал таранить ворота. Фланговая атака, я прохожу по левому краю, слышу бобровский крик: «А!» – посылаю мяч вдоль ворот к ближней штанге. К нему бросаются все тот же центральный защитник и вратарь, но Сева каким-то непостижимым образом просунул мяч в ворота.

Очередная атака пошла уже с правой стороны. Я получил пас и по интуиции, опередив бобровское «Дай», послал мяч вразрез штрафной площади. Сева обыграл центрального защитника, оказался один на один с вратарем. Тот вышел на него, Бобров сделал замах – вроде бы бьет, – и когда вратарь распластался, мягко послал мяч через него в сетку. Два незабываемых гола (мы выиграли 2:0), в которых проявились и страсть, и злость Боброва, и его удивительное хладнокровие…»

Причина этой злости – бесконечно наносимые ему удары по искалеченным ногам в футболе и хоккее. Сделанная в Югославии операция не помогла. Нилин считает, что суперзвездой и на газоне, и на льду был практически инвалид. Но Бобров оставался «забивалой» и в тридцать – в сборной СССР на Олимпиаде 1952 года в Хельсинки. А после того как «завязал» с футболом, еще несколько лет блистал в хоккее, побеждал на мировых чемпионатах, стал олимпийским чемпионом.

Затем, возглавив хоккейный «Спартак», отобрал у непобедимого тарасовского ЦСКА звание чемпиона Союза! Да и вообще, по основополагающим жизненным принципам сравнения с Бобровым, даже при всем своем величии, Анатолий Тарасов не выдерживал.

Об этом я узнал, побывав дома у малообеспеченного пенсионера Ивана Трегубова – хоккейного «Ивана Грозного», как когда-то прозвали его в Канаде. И написал потом об услышанном от него противопоставлении этих выдающихся личностей. Полковников, кроме всего прочего, тогда как армейский обладатель самых высоких международных титулов Трегубов так и оставался в рядах ЦСКА и сборной рядовым.

«Я видел, – говорил Иван Сергеевич, – Тарасов хотел доказать свою правоту. Он ведь всегда и во всем обязательно должен был быть прав. И если я в команде сохранял независимость, полагаю, потому что был нужен в игре, то вне ее оказывался уязвимым уже не как игрок, а как обыкновенный человек с присущими человеку слабостями. Это было только на руку Тарасову в еще одном утверждении своего «я», своей всегдашней правоты. Но борьба у нас шла не на равных, где уж там!

На льду мне было безразлично, кому и в каком звании отдать шайбу. Да и не я один был таким в ЦСКА. Рядовыми были Саша Черепанов, Дима Уколов, Юра Копылов, Лева Мишин… Я не привык людей обманывать, говорил все, что думаю, в глаза, не пряча в себе, не откладывая на завтрашний день свое несогласие с тренером или с партнерами. Я так был приучен жить. И Бобров, будь он майором или полковником, оставался для меня прежде всего человеком, одним из самых порядочных, честных, душевных людей, которых мне посчастливилось встретить в жизни.

Бобров был не только выдающимся игроком, он еще и человеком выдающимся был, открытым для всех, у него осталась масса друзей и после того, когда он перестал играть. Он всем был готов помочь и помогал – знакомым и незнакомым. А Тарасов, если говорить прямо, остался в конце концов лишь с одним своим «я», насильно стал подбирать себе друзей. Но так не бывает, чтобы насильно стать другом. Я не собираюсь хоть на грамм приуменьшать хоккейные знания и тренерские достижения Тарасова, однако поставить его рядом с Бобровым не могу».

Так в чем же феномен Боброва? Наверное, не только в его спортивной гениальности, но и в том, что уже несколько поколений он радует людей лишь одним упоминанием своего имени. Радует и сегодня, в дни девяностолетия.